Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов - Михаил Бирюков

Вывесок

Объединенный трест.

По бокам

Кричат в уши

Буквы плакатных листов:

«Мастер Эмилий Рушер»,

«Мануфактура № 100».

На тротуаре топчутся вечно

Подошвы миллионных ног,

Кругом —

Этажей бесконечность,

Кругом —

Набат,

Кино.

Москвы

Мозговые вены

Пружинятся

Все в раз…[968]

В очередном письме из столицы Александр Мольков писал Изаксону: «В пятницу ко мне приходили мстёрские ребята Гурьянов, Абрамов и Розов. Они взяли удостоверение об окончании 2-го курса техникума и поехали пытать свое жизненное счастье… Имели надежду устроиться здесь по рекомендательным письмам, которые захватили с собой из Мстёры. Но не тут-то было! Везде отказывали. Спрашивали моего совета, как поступить, где выход?

Сергей Светлов (?). Иллюстрации к поэме Юрия Матвеева „Мир синеблузый“. Журнал „Искусство“. Май 1926. Мстёрский художественный музей. Атрибуция автора. Публикуется впервые

Я лично мог лишь посочувствовать их безвыходному положению и предложить сходить в ЦК РЛКСМ[969], где проситься, чтоб отправили на работу в деревню. Вопрос должен был разрешиться в течение 2 дней, т. к. у них не было на дальнейшее время ни хлеба, ни квартиры»[970].

К этому моменту и сам автор письма получил первые жизненные уроки, наблюдая нравы уездных вязниковских партийцев. Москва, куда он рвался за правдой революции, тоже, как выяснилось, не ждала его, распахнув объятия: «Быстрый поток горной реки, — по-домашнему философствует Мольков в очередном письме к Изаксону, — несет с собой груду камней. Они трутся друг об друга, катятся вперед, шлифуются и многие становятся хорошими. Бурлит, гремит и матушка Москва, грубые, холодные волны выбрасывают многих за борт действительной жизни. Часть из них приспосабливается к существованию, часть погибает. Давно хотелось мне в Москву, сейчас я здесь. Учусь я жить и стать не вредным. Надеюсь на лучший конец наших общих пониманий»[971].

«Общие понимания» — это идеалы Мстёрской коммуны, которые действительность испытывает на прочность в каждом из членов их братства. Вглядываясь в себя и в опыт другого, каждый размышляет о том, как они проходят этот экзамен. «Научился ли ты жить вне школы?» — спрашивает снова и снова Мольков Изаксона[972].

Мотивы разочарования перед несовпадением романтических образов с реальностью, едва прикрытое замешательство от идущих прибоем жизненных затруднений и одиночество сквозят в этих юношеских письмах. Их авторам кажется, что надеяться в новом мире они могут лишь на товарищей да еще на своих учителей.

«Я на ветру, — пишет Андрей Кисляков Изаксону ранней осенью 1925-го, — то есть ушел из техникума, проживаю несколько дней дома, жду, когда мне мать сошьет тужурку. А там — на линию железной дороги, без грошей, без опоры, но со „станциями“»[973]. Станциями Кисляков имел основания считать Сашу Изаксона и своего бывшего преподавателя живописи Е. А. Калачёва. Откликнувшись на этот сигнал бедствия, Изаксон, сотрудник учкома комсомола в Гусь-Хрустальном, помог другу устроиться на фабрику хрусталя, поближе к «художественной работе». Весной следующего года Кисляков приехал в Москву. В первом же его письме оттуда — характернейшая картина встречи столицей юных художников, воспитанных в далеком медвежьем углу на идеях верности искусству, заветах справедливости, равенства и братства.

«После небольших трудностей (о них не стоит писать) попал я в Зачмон, пока руков<одителем> изо. И намечают по комсомольской линии помогать вожатому… В Москве окончательно. Уже хожу рисовать академически проработ<анную> натуру в студию АХР. Плата — 60 руб<лей> в год. Вступительные 15 заплатил уже, заработал у Калачёва на случайном заказе (диаграммы). Студия не удовлетворяет и не дает лишнего, но я не унываю (с моим общим образованием куда сунешься?)[974]. Но беда не в этом, беда в безденежье. Студия АХР самая дешевая — студия Кардовского… вдвое дороже.

Пока я у Калачёва столуюсь и сплю в конурке, где дрова и картошка соседки-генеральши. Сволочь, сначала гордыбачилась передо мной: полено положить иль меня. Сейчас буду спать в канцелярии Зачмона, потом перейду к „ребятам“. Живу и устраиваюсь только благодаря Калачёву[975]. <…>

Мишка Розов, Симка Гурьянов, Абрамов все еще в Москве… Когда я приехал, Мишка совсем упадал, под трамвай ластился, но неожиданно парнишка из Дома III Интернационала[976], разжалобившись на его долю горькую… рассказывал мамаше про Мишку горького, а та служит в институте Ботаническом. Профессорам нужна зарисовка различ<ных> инфузорий, так вот, Мишка инфузории, в микроскоп смотря, рисует. Еле выдержал экзамен: все с живописной точки зрения подходил. <…>

Гурьяша… на улице смотрит на витрины беспечно, с любопытством восьмигодовалого [ребенка]. Испытал… 20 должностей, сейчас агентом по закупкам в тресте хлебозаготовок. Видел я его раз, рассказал кучу небылиц, впечатление оставил хорошее — легко человек может жить, не ноет… Абраша позитивы раскрашивает: 30 коп<еек> за штуку.

Калачёв и многие другие пессимизму фактами нагнали — злыми фактами! Это про власть, и настоящее состояние, и действия партии. Рабочие на нэпов кулаки сучат, второй революцией грозят. Моменты уличного воздействия — с лету это я понимаю. Подучиться бы, понять бы, разобраться бы — да время нет. Стоишь в стороне, пришибленный, безответный, только клюют факты окаянные прямо в голову и под носом в Москве. Ближе с секретарем сойдусь, он парень знающий, глядишь, в следующем письме другое [напишу], а может, хуже страху нагонит»[977].

Житейскую неустроенность, неумение жить усугубляло смятение от мутного потока реальности. Открывшаяся действительность еще меньше соотносилась с представлениями бывших коммунаров о ней, чем идеальные образы Мстёрской коммуны на миниатюрах художника Николая Шишакова, походили на документальные фотографии ее прозаических будней. Размышляя о сложном периоде адаптации, Анатолий Мольков находит для него простое русское слово — «мытарства». Компрессионную травму от высадки из идеальных сфер на суровую поверхность жизни нужно было вылечить. Легче сделать это удавалось тем, кто сразу после Мстёры попадал в профессиональную среду. В очередном письме Изаксону в середине сентября 1926 года Мольков сообщал: «Здесь в Москве сейчас весь выпуск Мстёрского техникума, сдают экзамены в Вхутемас. Результатов пока нет»[978].

Высшее художественное училище в то время переживало очередной кризис, который вскоре завершился реорганизацией училища во Вхутеин. Мстеряне при поступлении не пользовались формальными преференциями, заявленными при открытии техникума. Однако, судя по их воспоминаниям, Мстёра оставалась в Москве и в Ленинграде узнаваемой маркой, облегчавшей путь к высшему образованию.

Художник Валерий Алфеевский, абитуриент того же 1926 года, вспоминал, что «Вхутеин… являл